Томас (Пауль Томас) Манн - Ранние новеллы [Frühe Erzählungen]
Я тогда ехал в Дрезден по приглашению литературных меценатов. То есть поездка по части искусства, изящества, из тех, что я время от времени охотно предпринимаю. Ты что-то такое представляешь, выступаешь, стоишь перед ликующей толпой; ты недаром подданный Вильгельма II. Кроме того, Дрезден красив (особенно Цвингер), и мне хотелось затем на полторы-две недели подняться в «Белый Олень», дабы несколько себя понежить, а ежели вследствие «аппликаций» снизойдет дух, то и поработать. С означенной целью я положил в самый низ чемодана рукопись вместе со всеми своими заметками — солидный манускрипт, обернутый в коричневую упаковочную бумагу и перевязанный прочным шпагатом национальных баварских цветов.
Я люблю путешествовать с комфортом, особенно когда мне это оплачивают. Следственно, я выбрал спальный вагон и, раздобыв за день купе первого класса, устроился, словно у Христа за пазухой. Несмотря на это, меня, как всегда в подобных случаях, лихорадило, поскольку отъезд, как ни крути, событие, и никогда мне в транспортных делах не стать тертым калачом. Мне довольно хорошо известно, что, как правило, ночной дрезденский поезд каждый вечер отправляется с Центрального вокзала Мюнхена и каждое утро прибывает в Дрезден. Но когда на этом поезде еду я сам, увязывая свою высокозначимую судьбу с таковой поезда, то это все-таки дело нешуточное. Я не могу тогда избавиться от мысли, что он едет только сегодня и только ради меня, и это неблагоразумное заблуждение, естественно, имеет следствием тихое, глубинное возбуждение, покидающее меня, лишь когда все предотъездные хлопоты — уложить чемодан, добраться на груженой пролетке до вокзала, прибыть на оный, сдать багаж — остаются позади, я наконец-то усаживаюсь и обретаю чувство защищенности. Тут, пожалуй, наступает благотворное утомление, дух обращается к грядущим событиям, за арками стеклянного свода открываются неведомые дали, и душой овладевает радостное ожидание.
Не иначе было и на этот раз. Я щедро вознаградил носильщика ручной клади — он даже стянул шапку и пожелал мне счастливого пути — и с вечерней сигарой встал у окна в коридоре спального вагона, чтобы понаблюдать за сутолокой на перроне. Там шипело, крутилось, торопилось, прощалось, раздавались напевные выкрики продавцов газет и прохладительных напитков, и поверх всего в тумане октябрьского вечера пылали большие электрические луны. Двое кряжистых служащих толкали тележку с наваленными чемоданами вдоль перрона вперед, к багажному вагону. По некоторым памятным приметам я узнал свой. Вон он, там, один среди множества, а на дне его покоится бесценный манускрипт. Да нет, чего волноваться, подумал я, он в надежных руках! Посмотреть только на этого проводника в кожаной портупее, с огромными вахмистерскими усами и бдительным взглядом увальня. Посмотреть, как он накинулся на пожилую женщину в черной поношенной мантилье, только потому что она чуть было не села во второй класс. Это государство, отец наш родной, сила и безопасность. Вступать с ним в контакт особого желания ни у кого нет, оно строго, пожалуй, даже грубо, но на него можно, можно положиться, и чемодан твой — что в лоне Авраамовом.
По перрону прогуливается господин в гамашах, желтом осеннем пальто и с собакой на поводке. Никогда я не видел более красивой собачки. Приземистый дог, лоснящийся, мускулистый, в черных пятнах — холеный и смешной не хуже тех собак, что порой видишь в цирке, что веселят публику, изо всех сил своего мелкого тельца гоняя по манежу. На собаке серебристый ошейник, а поводок, на котором ее ведут, из разноцветной плетеной кожи. Что ничуть не удивительно, если принять во внимание хозяина, господина в гамашах, несомненно, самого благородного происхождения. В глазу монокль, заостряющий, но не искажающий лицо, а усы строптиво топорщатся, что придает уголкам рта и подбородку презрительное, волевое выражение. Он обращает вопрос к грозно-воинственного вида проводнику, и этот простой человек, ясно чувствующий, с кем имеет дело, отвечает, приложив руку к козырьку фуражки. И господин, довольный впечатлением, произведенным его персоной, идет дальше. Он уверенно шагает в своих гамашах, лик его холоден, он цепко схватывает взглядом людей и предметы. Вокзальная лихорадка его ничуть не затрагивает, это очевидно; для него нечто столь обыденное, как отъезд, никакое не событие. Он в жизни, как у себя дома, не испытывает боязни перед ее учреждениями, властями, он сам имеет отношение к этим властям, словом — господин. Не могу на него наглядеться.
Решив, что пора, он садится в вагон (проводник как раз повернулся спиной), проходит позади меня по коридору и, толкнув, «извините» не говорит. Ах, какой господин! Но все это ничто по сравнению с дальнейшим: не моргнув глазом господин берет в спальное отделение собаку! Это скорее всего запрещено. Попробуй-ка я взять в спальный вагон собаку. Он же в силу своих господских прав в жизни делает это и задвигает дверь.
Раздался свисток, локомотив ответил, поезд плавно тронулся с места. Я еще немного постоял у окна, глядя на остающихся, машущих на прощанье людей, на железный мост, глядя, как плывут и отчаливают огни… Затем вернулся в купе.
Спальный вагон не был заполнен; одно отделение рядом с моим пустовало — не постлана постель, и я решил устроиться там поудобней и часок мирно почитать. Итак, я достал книгу и уселся. Диван обтянут шелковистой розовой с желтоватым отливом тканью, на откидном столике пепельница, газ горит ярко. Я курил и читал.
Деловито входит кондуктор спального вагона, он испрашивает мою билетную книжку на ночь, которую я и вручаю ему в черноватые руки. Он говорит вежливо, но чисто официально, не разменивается на «спокойной ночи» — приветствие человека человеку — и идет стучать в соседнее купе. Ах, лучше бы он этого не делал, поскольку там поселился господин в гамашах, и то ли он не хотел, чтобы увидели его собаку, то ли уже улегся спать, но только ужасно разозлился, что его осмелились побеспокоить, куда там, несмотря на перестук колес, сквозь тонкую стенку я расслышал моментальную и стихийную вспышку его негодования.
— В чем дело? — закричал он. — Оставьте меня в покое… Обезьянья морда!
Он использовал выражение «обезьянья морда» — выражение господина, выражение рыцаря и кавалера, сердце радуется его слышать. Но кондуктор спального вагона вступил в переговоры; видно, ему действительно нужен был господский билет; и поскольку я вышел в коридор проследить за развитием событий, то тоже увидел, как господская дверь наконец рывком приоткрылась и билет полетел кондуктору в лицо, сильно и резко — прямо в лицо. Он подхватил его обеими руками и, хотя уголок попал ему в глаз, так что тот заслезился, щелкнул каблуками и, приложив руку к козырьку, поблагодарил. Потрясенный, я вернулся к книге.
Я прикидываю, что говорит против моего намерения выкурить еще одну сигару, и нахожу, что в общем-то ничего. Стало быть, под стук колес и книгу я выкуриваю еще одну сигару и чувствую себя прекрасно, мысли роятся. Время идет, уже десять — половина одиннадцатого, а то и больше, все пассажиры спального вагона улеглись, и в конечном итоге, поразмыслив, я решаю сделать то же самое.
Итак, я поднимаюсь и иду в свое спальное отделение. Спальная комнатка и впрямь роскошна — тисненая кожаная обивка на стенах, крючки для одежды, никелированный умывальник. Нижняя кровать снежно застелена, одеяло зазывно откинуто. О великое Новое время, думаю я! Ложишься в постель, как у себя дома, всю ночь тебя слегка потряхивает, а в результате наутро ты в Дрездене. Я достал из сетки несессер, чтобы умыться. В вытянутых руках я держал его над головой.
В этот момент и происходит крушение. Помню все, как сегодня.
Был такой толчок, хотя «толчок» в данном случае — пустой звук. Толчок, сразу же раскрывший свою именно злокачественную природу, толчок, сопровождающийся отвратительным скрипом и грохотом, толчок такой силы, что несессер вылетел из рук не знаю куда, а самого меня больно ударило плечом о стену. Времени на размышление не было. Но вслед за этим чудовищно закачался вагон, и вот тут появился досуг, чтобы испугаться. Железнодорожный вагон может болтать — на стрелках, на резких поворотах, это известно. Но его болтало так, что невозможно было устоять на ногах, вас швыряло во все стороны и вы уже ждали, что судно сейчас ляжет на борт. Я сосредоточился на очень простой, но одной-единственной мысли. Я подумал: «Дело плохо, дело плохо, дело совсем плохо». Буквально так. И еще: «Стой! Стой! Стой!» Поскольку знал, что если поезд стоит, очень многое еще можно спасти. И представьте, на этот мой беззвучный страстный приказ поезд встал.
До сих пор в спальном вагоне царила гробовая тишина. Теперь он взорвался страхом. Резкие дамские крики мешались с глухими подавленными возгласами мужчин. Я услышал, как недалеко позвали на помощь; несомненно, это голос, прибегнувший прежде к выражению «обезьянья морда», голос господина в гамашах, именно его искаженный страхом голос.
